Одну из глав моих воспоминаний с полным правом занимают мои деревенские приятели. Как здорово, что все эти мальчишки и девчонки были в моём детстве! Хочу вам рассказать о них – пусть тоже останутся в Блоге историй.
Санька
Когда у нас появился дом на родине предков, моим первым перегудовским приятелем стал Санька. Он был внуком деда Кости, нашего соседа наискосок – того самого, что запрещал нам «кислород дышать».
Жил Санька в Киржаче с родителями, а в Перегудово приезжал на лето к дедушке и бабушке. В его родной семье все почему-то звали его Шуркой и даже Шурой. На полном серьёзе. Ладно бы Шурик, а то – Шурка. Наверно, для деревни это было нормой. А нас с братом это очень веселило, ведь имя Шура в городе давно считалось женским. Поэтому мы звали Шурку Санькой.
Мы как-то сразу крепко подружились. Почти всё время проводили вместе: придумывали разные игры, ходили на пруд купаться, бегали за грибами в лес и пили чай друг у друга. А главное – от Саньки мы узнавали много интересного. Хоть он и был младше меня на год, но относился к нам, «городским» с каким-то добрым деревенским покровительством. Это он научил нас с братом, что лучшая насадка для ротанов, которыми тогда просто кишел Перегудовский пруд – это помоечно-навозные червяки: полосато-желтые и жутко вонючие. Это он втайне от своего деда Кости «сдавал» нам грибные и ягодные места. И это он рассказал нам историю нашего деревенского дома, включая то, как он сгорел в 30-ые годы.
Одним из главных наших увлечений в то лето была рыбалка. Мы каждый день бегали на пруд, а то и дважды в день. За раз мы ловили не менее 100 с лишним ротанов. Однажды мы поймали сразу 600 штук и мама нам наделала рыбных котлет. Они были невероятно вкусными, хоть мы и замучились чистить мелких рыбок. Крупные ротаны клевали редко. Может, они были умными, а может мы просто не давали им вырасти, постоянно вылавливая их маленькими.
От Саньки мы с удивлением узнали, что живем не в Перегудове, а в Кувшиновке. Потому что деревня раньше состояла из трёх частей – Дудоровки (той, что за прудом на пригорке), собственно Перегудова (центральной части деревни – от пруда и выше) и нашего конца деревни, который назывался Кувшиновка. А целиком деревню Перегудовом назвали позже – для простоты или в порядке укрупнения.
У Саньки был младший брат Лёшка. А так как у других моих приятелей тоже были младшие братья или сёстры, и каждому из нас родители велели смотреть за ними, то мы так и таскались всей гурьбой. У старших была своя компания, у малышни – своя, и откололась она, только когда маленькие выросли и у них появились свои интересы и собственные игры.
Родные Саньки были заядлыми грибниками, поэтому с его отцом мы всей семьей ходили в дальние леса – к Орешнику, в Горелый лес и даже к Алёшину (это вообще очень далеко от Перегудова). Мне очень нравились эти долгие лесные походы на весь день и жаль, что лес теперь уже совсем не тот.
Иногда, когда родители ходили в лес без нас, мы залезали на березу возле пасеки их встречать. А так как уставшие от сбора ягод наши мамы смотрели под ноги, то так ни разу нас и не заметили. Мы радостно слезали и с криками «Ма-а-ам!» бежали им в след.
В последующие годы Санька стал приезжать в деревню реже, и через пару лет наше общение иссякло. Хотя его мама до последнего передавала мне приветы от него, когда приезжала навестить своих стареньких родителей. Почему-то до сих пор вспоминаю, как я однажды подцепила лишай в полщеки. И даже дерматолог меня вылечить не смог. А мама Саньки избавила меня от лишая лёгким движением руки. Увидев «это безобразие», завела меня к себе в избу, где попросту, по-деревенски щедро смочила ватку каким-то советским одеколоном и припечатала её мне на лишай. Сначала щёку страшно жгло, она покрылась коркой. Когда кора отпала, оказалось, что мой лишай прошел бесследно.
Не знаю, жив ли сейчас Санька, и как сложилась его жизнь, но часто вспоминаю его добрым словом. Он не был драчуном и хулиганом. Запомнился он мне спокойным, тихим, добрым и покладистым. И да – именно он научил нас жарить в масле на сковороде сырую обмолоченную пшеницу – одно из самых-самых лакомств детства.
Катька и Машка
Другими нашими приятельницами в деревне были сёстры – москвички Катя и Маша, «вторые» перегудовские дачники. Катька была темноволосой, а Машка — светло-русой. Они с родителями поселились в Перегудове за пару лет до нас. Их дом от нашего был отделен колхозной пасекой. Катька была младше меня на год, но при этом была такой «крутой» и так себя вела, что мне всегда казалась старше своих лет.
Она уже тогда заигрывала с мальчиками и много путешествовала, в шутку отправляя письма взрослым перегудовским парням с подписью «Твоя жена из Волгограда» или какого-нибудь другого города. И деревенский почтальон дядя Ваня вручал те письма со штемпелями разных городов ошарашенным юным адресатам, которые дальше околицы не хаживали. Катьку её почтовая забава очень веселила.
Катькины родители почему-то называли её «Коза Катька». Возможно, потому, что она родилась в год козы и была очень своенравной. Она всегда казалась мне очень уверенной в себе – из тех, кто чётко знает, чего хочет. Наверное, поэтому она уже давно живёт в Америке, куда рванула нелегалом и ухитрилась получить гражданство.
Младшая сестра, Маша — ровесница моего брата, сейчас она прекрасный врач-кардиолог, мы до сих пор общаемся, но редко. Зато прекрасно помню, как в студенческие годы однажды мы всей компанией ввалились к ней домой в Москву на день рождения, и принесли от всех какую-то огромную нелепую, но очень мягкую игрушку.
У некоторых людей есть пунктик. Их страшно обижает, когда говорят «МишКа» или «ЛенКа». У них внутри аж всё переворачивается. Такое обращение они считают не уменьшительно-ласкательным, а оскорбительно-ругательным. Наверно, это влияние каких-то местных или родовых традиций. А в моём окружении так говорить всегда считалось обычным делом — никто на это и не думал обижаться. Любая мать могла сказать своему сыну: «Валерка, иди есть» или «Васька, пёс такой, опять штаны порвал». И в этом не было ни капли криминала.
Родители Катьки и Машки были известными в Москве врачами и из-за своей работы не могли всё лето проводить с детьми в деревне. Поэтому, когда Катьке исполнилось 14, родители спокойно оставляли дочерей одних на даче на неделю, а навещали их по выходным. Мы в тайне очень этому завидовали. Сёстры хозяйничали сами, ходили в соседнюю деревню за коровьим молоком, варили супчик из пакетика на плитке, топили печь, а однажды даже решили приготовить шоколад. И сами его съели, так никого из нас и не угостив, хотя за молоком для шоколада мы за компанию ходили с ними вместе!
В деревне все ложились рано, а Катька с Машкой – поздно. Однажды самостоятельные сёстры залезли в сумерках в наш огород и оборвали всю клубнику с помидорами. Наутро маму это страшно огорчило. Она не знала, кто воришки, пока вдруг Машка не проговорилась, сказав случайно маме, что клубника наша очень вкусная. И помидоры тоже.
Эта неловкость не помешала нам общаться. Став старше и окончив школу, мы всей компанией гуляли по деревне с кассетным магнитофоном «Электроника» под мышкой, приобщая местных жителей к творчеству «Модерн Толкинг», звёзд итальянской эстрады и прочих модных в наше время исполнителей. А однажды, когда ко мне приехала моя любимая двоюродная сестра Таня, все вместе мы построили землянку в яме на краю поля. У деревенских жителей когда-то там были погреба и овины: на задах деревни, подальше от домов зимой хранили сено и солому. Это было сделано на всякий пожарный случай: если сено загорится, то до деревни пламя не дойдет.
А ещё возле дома Катьки с Машкой росла старинная ветла с большой пологой веткой. Она была такая толстая, что мы на ней сидели вчетвером. Однажды Катьке в голову пришло забраться на ветлу в купальнике, дождаться темноты и, свесив голую ногу из ветвей, подсвечивать её фонариком. Всё для того, чтоб напугать вредного деда Костю, который должен был принять видение за приведение или русалку. Случилось это или нет, мне неизвестно.
В последние деревенские лета моей юности мы каждую пятницу приходили к Машке всей компанией, чтобы устроить чаепитие из самовара. Даже став взрослыми, мы, деревенские приятели, собирались вместе до последнего. Да-да – последнего, и та история достойна, чтобы отдельно рассказать её чуть позже.
Юрка и Вадька
Когда общение с Санькой сошло на нет, я загрустила, что осталась без друзей. В то лето родители меня всего второй раз в жизни отправили в деревню с дедом. И сделали это сразу же, как только начались каникулы. А сами приехали в июле с братом. Проводить часть лета вдвоем с дедом мне очень нравилось. Но и подружиться с кем-нибудь мне тоже хотелось.
Скучала я ровно две недели, пока случайно на пруду не познакомилась с двумя мальчишками из Дудоровки. У перегудовских считалось дурным тоном купаться, если пруд занят дудоровскими. Об этом рассказал всё тот же покровитель-Санька. Откуда это повелось, не знаю. Об этом Санька не обмолвился. Возможно, когда-то местные дрались «деревня на деревню». Мы с братом это не застали, но если мы пришли купаться, а дудоровские были там, тогда мы разворачивались и приходили позже, лишь бы не сталкиваться с ними.
А я однажды взяла и столкнулась. И до сих пор об этом не жалею, ведь в итоге моими приятелями стали Юрка и Вадька. Оба жили в Ленинграде, куда после техникума распределили их перегудовских мам, где те и вышли замуж. С мальчишками мы как-то сразу поладили и в тот же день договорились пойти купаться на реку – на Омут под Семёновским. Мой дедушка Сережа разрешил, но только если сам нас проводит. Мы с мальчишками поехали на велосипедах, а дед пошел пешком, взяв с меня слово в воду не лезть, пока он не дойдет. С тех пор мы с мальчишками вместе купались то на пруду, то на реке, не разделяя никого на дудоровских и прочих.
Юрка был самым высоким и видным в нашей компании. Этакий начитанный и образованный питерский интеллигент на отдыхе, в душе которого живет мальчишка-хулиган. Юрка был темноволосым. Я очень удивилась, узнав через год, что с Юркой мы родня. Его дедушка Митя и моя семеновская бабушка Маруся – родные брат и сестра. Причём, родители об этом знали, а я нет. Как в анекдоте: «Вы мне не говорили!» — «А ты не спрашивала!».
Но ещё больше я удивилась, когда на следующее лето Вадька вдруг оказался не Вадимом, а Владиславом – Владиком. По правде, в нашей компании дудоровским был только он – внук бабы Дуси, известной на всю округу своим отменным самогоном. Владик был светло-русым, почти блондином. У него была младшая сестра Светка, у Юрки – Женька. Женька по природе была смуглой, в свою бабушку Катю, которую многие считали колдуньей и сторонились. Так вот к концу лета Женька от загара превращалась в настоящую негритянку. Как мы ни старались, перещеголять её загаром не удалось даже мне.
Если у Юрки хулиган жил глубоко в душе, то у Вадьки он жил снаружи и был похож на кудлатого пса, от которого можно ждать чего угодно. Мне кажется, что Вадька через год стал Владиком как раз затем, чтоб запихнуть хулигана куда подальше. Стал аккуратно стричься, модно одеваться, но к концу лета обрастал, изнашивал одежду — и снова становился хулиганом.
Во что нам нравилось играть? Мы всю дорогу что-то строили. То шалаши, то крепости из соломенных «кирпичей», оставленных на поле пресс-подборщиком. Однажды даже вырыли самые настоящие окопы на горке над прудом, на краю березовой рощицы. В том возрасте нас больше увлекал процесс, чем результат. Построив что-то, мы очень скоро об этом забывали и увлекались чем-то следующим. Мы часто жгли костры, пекли картошку. Как раз тогда у нас появилась традиция отмечать начало летнего сезона на Глинищах.
И — о ужас, ужас — мы каждый день играли в карты. Да-да, в игральные. Обычно в «дурака», «Акулину» и «пьяницу». А если дождь шел целый день — тогда в «Кинга». У кого-нибудь из нас всегда была с собой колода карт, и мы играли в них везде: на пруду, у нас нас в сенях или на крыльце. И даже на конюшне, забравшись на её чердак-сеновал втайне от конюха дяди Лёши Хорошаева. Однажды мы вошли в азарт и так расшумелись, что не заметили, как пришел дядя Лёша. Мы мигом улизнули с чердака, протиснувшись под стрехой и сползая по бревенчатой стене. Как назло, я зацепилась ногой за торчащий гвоздь и распорола джинсы, а заодно и ногу. Добравшись до земли, мы разбежались кто куда.
Вообще, мы постоянно куда-нибудь бежали. То играя в войну, то в казаки-разбойники. Или спешно ехали на великах на фабрику — в хозяйственный магазин, узнав, что туда сегодня завезли китайские кеды фирмы «Два мяча» по бешеной цене – два рубля сорок пять копеек. Выпрашивали три рубля у взрослых и все потом ходили в этих кедах, как нынче ходят в «конверсах». А иногда мы бегали в кино, и иногда(!) нам даже удавалось его посмотреть. Я напишу потом историю про сельский клуб, она того стоит.
Зимой мы с ленинградцами писали друг другу бумажные письма и открытки. Было забавно, что в одно лето я нравилась Юрке и он мне, а следующим летом мне уже нравился Вадька, которому я нравилась давно, он просто не хотел переходить дорогу другу. Мы обожали лазить по старым берёзам, и на верхушке каждой оставляли надпись карандашиком: С+Ю или С+В – в зависимости от того, кто нравился мне в тот момент.
Мои деревенские приятели меня ценили и очень хорошо ко мне относились. Они всерьёз считали меня «своим парнем». Не считая единственного случая, когда Юрка меня едва не утопил на перегудовском пруду. Зачем он это сделал, я не знаю. Просто дурачился, наверное. А может, ревновал из-за того, что тем летом я выбрала Владика? Что характерно – никто из них не пытался превратить нашу подростковую дружбу в любовь. О сексе не было и речи. Как сказали бы современные подростки, мои деревенские приятели добровольно оставались во «френд-зоне» в течение всего нашего общения. И я этому очень рада, ведь секс меня тогда ещё совсем не интересовал.
Однажды, правда, мы поцеловались с Вадькой-Владиком. Всего один раз, мне было 14, ему 13. В тот год он нравился мне так сильно, что в конце лета, когда все приятели уже разъехались по домам и из детей в деревне остались только я и брат, я влезла на старую берёзу на бугре. На ту, которая считалась непокоримой, и на неё никто так и не смог залезть, ведь её ветки начинались слишком высоко от земли. Никто, кроме меня. Я на неё практически вползла – сантиметр за сантиметром, обняв толстый ствол руками и упираясь полукедами в малейшие выступы в коре. Совсем не скоро, но всё-таки добравшись таким образом до нижних веток, я вскарабкалась по ним на самую верхушку. Уселась поудобней, полюбовалась родными окрестностями. Поупивалась своим подвигом, который после меня так никто и не повторил. И посвятила его Владику, вырезав ножиком на березовой коре «С+В=Л».
На удивление, берёза эта, одна из немногих на бугре, уцелела. И если (вдруг?) кто-то сможет на неё залезть, то, может быть, увидит остатки моей старой надписи… В тот год я получила письмо от Владика, где он признался мне в любви. С тех пор мы много лет не виделись.
Потом мы выросли, поступили кто куда, и ленинградские мальчишки перестали приезжать в Перегудово. Казалось, дружба сошла на нет. Но вдруг…
Это было в 1988 году. Мы всей семьёй приехали на дачу на ноябрьские праздники. Был вечер, родители ушли «на фабрику» к родственникам отмечать годовщину Октябрьской революции. В избе остались я и младший брат-школьник. Я тогда училась на первом курсе института и нам задали конспектировать работы Ленина. Пришлось мне взять с собой штук пять его томов. И вот сижу я за столом, обложенная Лениным, как вдруг…
Совсем по Пушкину: «Дверь тихонько заскрипела и в светлицу входит Царь…». В избу неожиданно вошёл взрослый Вадька-Владик. Вот это был настоящий сюрприз. Друг детства поздоровался, достал из-за пазухи бутылку знаменитого баб Дусиного самогона и предложил выпить за встречу. Мы с братом начали отнекиваться. Но Владик рассказал, что только что вернулся с афганской войны, куда попал во время службы в армии. Что там бывало всяко, поэтому нам непременно надо выпить за его благополучное возвращение. Мы выпили и очень быстро опьянели, поскольку никогда не потребляли алкоголь. Причем, башка соображала хорошо, а тело вообще не слушалось, и им приходилось управлять, собрав в кулак всю силу воли.
Как оказалось, Владик демобилизовался и сразу же приехал к бабуле в Перегудово. Прошелся по местам своего детства, увидел свет в нашей избе, решил зайти. Мы проболтали несколько часов — нам было, о чём вспомнить. О войне при этом не было сказано ни слова. Брат захмелел и завалился на диван, а я вышла проводить приятеля-афганца на крыльцо. Вдруг он прижал меня к двери, и мы стали целоваться. Я честно вам скажу – так я никогда ни с кем не целовалась. Ни до, ни после. Он говорил, что всю войну думал про меня, про нашу детскую «любовь» – быть может, потому и выжил. Он считал меня своим ангелом-хранителем и был мне очень благодарен.
Потом он быстро отстранился и ушёл. Наверно, посчитал, что ангелу не место с человеком, чья психика испорчена войной. К тому же, он уже тогда сильно выпивал и знал, что пьяниц я не выношу. Я больше никогда его не видела. А через много лет узнала, что никого из их семьи на свете больше нет: все умерли от алкоголя.
Так вот, когда наши родители вернулись, нам с братом стоило большого труда скрыть, насколько мы пьяны. Нам повезло: отец и мать подвоха не заметили, поскольку сами набрались в гостях. Мне до сих пор смешно вспоминать, как я пыталась расколоть дрова, чтоб протопить на ночь буржуйку, и попадала мимо дров. Буржуйку — потому что русскую печь мы к тому времени сломали, а новую отец ещё не сложил.
Дом Юркиного деда однажды сгорел, участок выкупили чужие люди, теперь там другой дом. Бабушка Владика тоже давно умерла. И от моей мальчишеской компании осталась только фотка. Слева направо — я, Юра, Владик и на переднем плане Женя. Фото сделано на берегу Перегудовского пруда 22 августа 1981 года — в последнее лето моей «мальчишеской» компании. Юркин отец как будто это знал и поспешил сфотографировать всех нас на память.
Шурик
Как я уже рассказывала, с одной стороны нашего дома была пасека, а с другой, через прогал, жила соседка, бабка Наталья. Она была немного вредной и всегда орала на нас, когда мы забирались в заброшенный сад, с которым в свою очередь соседствовала её изба. Однажды вечером возле Натальиного дома остановились Жигули, откуда вышли женщина, мужчина и мальчишка.
На следующий день мы с братом у крыльца чинили велик. И тут я с ужасом увидела, что эта женщина ведет к нам своего ребенка. Забора у нас не было, поэтому остановить её могло лишь провидение. Но провидение, как назло, куда-то смылось в тот момент.
— Это Саша. Дружите с ним, — сказала женщина, оставила ребенка и преспокойненько ушла к себе домой. Так в нашей с братом жизни появился Шурик. А так как малышня всегда таскалась за нашей старшей компанией, то новый мальчик тоже влился в наши ряды. А вскоре он на много лет стал лучшим другом моего брата.
В детстве Шурик был веселым, добрым, безотказным. Всегда готовым всем помочь. Он оказался ровесником моему брату, хотя поначалу сильно отставал в развитии и выглядел намного младше, чем был. Как выяснилось, Шурик был детдомовским. Его усыновили бездетные родственники бабки Натальи из Молдавии и увезли подальше – в Перегудово, чтоб скрыть, что их ребенок не родной. Шила в мешке не утаишь, особенно в деревне. Скоро об этом знали все, но вслух, конечно же, не говорили, чтоб не травмировать приемного ребенка.
В деревне Шурик быстро выправился, перестал заикаться, стал лучше говорить, набрался веса и знаний и стал обычным провинциальным мальчиком. Они ходили с братом на рыбалку, катались на мопеде. Зимой и осенью ездили друг к другу в гости и были не разлей вода. Наши родители тоже охотно подружились с новыми соседями – Любой и Виктором, да так, что стали чуть ли не родными. Угощали друг друга своей стряпнёй, делились кулинарными рецептами. Их племянница, смешливая и симпатичная Наташа научила меня печь необыкновенный черемуховый пирог, благо черемухи во времена моего детства в деревне было очень много. Мой дед тоже нашел себе приятельницу – бабушку Капу, которая на лето приезжала к своим родственникам — нашим соседям.
Мы много лет дружили семьями. А потом Шурик вырос, связался с криминалом и вскоре сгинул – растворился на просторах, скрываясь от долгов и бандюков. Эх, Шурик-Шурик…
Лена
Ещё одной моей деревенской приятельницей стала москвичка Лена Белова. Их семья на лето снимала дом почтальона дяди Вани Онучина, который к тому времени уже умер. Лена была на четыре года младше меня, на момент нашего знакомства ей только-только стукнуло одиннадцать. У нее были совсем маленькие братик и сестричка. В том возрасте четыре года разницы — срок всё ещё значительный. Но Лена была такой серьезной девочкой и так много знала, что мне с ней было очень интересно.
Сказать по правде, мне всегда гораздо больше нравилось играть с мальчишками, чем с девочками. Лена Белова стала исключением. Я не встречала человека, который бы относился и к дружбе, и к семье так ответственно. Лена увлекалась астрономией и запросто могла мне показать на небе любое созвездие. Могла пойти со мной под дубы за желудями, из которых мы плели длиннющие цепочки и украшали ими дом. Но могла всё бросить или остаться дома, если её маме требовалась помощь с малышами-погодками.
Общались мы с Леной всего год, но мне приятно вспоминать об этой дружбе. Несколько лет мы переписывались, перезванивались и однажды я даже была у них в гостях. Лена жила тогда в районе Университета и профессионально занималась то ли гандболом, то ли регби, уже не помню, к сожалению. А саму Лену помню очень хорошо. Общение с ней было одним из самых светлых и приятных моментов моего деревенского детства в Перегудове. Хоть и продлилось так недолго. Побольше бы таких людей, как Лена.
Вот, собственно, и весь рассказ. Я очень постаралась писать кратко (тут ухмыляющийся смайлик), поэтому мои деревенские приятели ещё не раз всплывут в моих «осколках детства». Во всех подробностях и приключениях…
© Нури Сан, фото из личного архива.
